Демократия и национализм как ресурсные стратегии в эпоху насилия
“Важнее всего знать, что успех в войне зависит от наличия достаточного количества денег для обеспечения нужд данной затеи”.
– РОБЕРТ ДЕ БАЛЬЗАК, 1502 ГОД
ОСКОЛКИ ИСТОРИИ #
9 и 10 ноября 1989 года телевидение показало всему миру сцены ликующих жителей Восточного Берлина, разбирающих Берлинскую стену с помощью кувалд. Начинающие предприниматели из толпы подбирали куски стены, которые впоследствии продавались капиталистам далеко за пределами страны в качестве сувенирных пресс-папье. В течение многих последующих лет на этих реликвиях делался оживленный бизнес. Даже сейчас, на момент написания этих строк, в небольших журналах все еще можно встретить объявления, предлагающие на продажу куски старого восточногерманского бетона по ценам, обычным для серебряной руды высокой пробы. Мы считаем, что тем, кто купил “Берлинский хлам”, не стоит торопиться с его продажей. Они хранят память о чем-то большем, чем крах коммунизма. Мы считаем, что Берлинская стена стала самой важной грудой исторических обломков с тех пор, как почти пятью веками ранее, в феврале 1495 года, были разнесены в щепки стены Сан-Джованни.
Разрушение Сан-Джованни французским королем Карлом VIII стало первым взрывом пороховой революции. Оно ознаменовало конец феодальной фазы истории и наступление индустриализма, о чем мы уже писали ранее. Разрушение Берлинской стены знаменует собой еще один исторический сдвиг — переход от индустриальной эпохи к информационной. Никогда еще не было такого глобального символического триумфа эффективности над властью. Когда стены Сан-Джованни пали, это стало яркой демонстрацией того, что экономическая отдача от насилия в мире резко возросла. Падение Берлинской стены говорит о другом, а именно о том, что отдача от насилия сейчас снижается. Лишь немногие начали осознавать, что всё это будет иметь драматические последствия.
По причинам, которые мы исследуем в этой главе, Берлинская стена может оказаться гораздо более символичной для всей эпохи индустриального национального государства, чем это понимали те, кто был в толпе в ту ночь в Берлине, или миллионы, наблюдавшие за происходящим у экранов телевизоров. В отличие от стены Сан-Джованни, Берлинская стена была построена с совсем другой целью — предотвратить побег людей изнутри, а не препятствовать проникновению хищников снаружи. Один лишь этот факт является показательным индикатором роста могущества государства с пятнадцатого по двадцатый век. И этот факт не является единственным.
На протяжении веков национальное государство делало все внешние стены излишними и ненужными. Уровень монополии государства на принуждение в тех регионах, где оно впервые закрепилось, сделал их более мирными внутри страны и более грозными в военном отношении, чем любые суверенитеты, которые мир видел до этого. Государство использовало ресурсы, добытые из разоруженного в значительной степени населения, для подавления мелких хищников. Национальное государство стало самым успешным в истории инструментом для захвата ресурсов. Его успех был основан на превосходной способности извлекать богатство из своих граждан.
“Полюби или проваливай” (если ты не богач) #
Прежде чем переход от национального государства к новым суверенитетам информационной эпохи будет завершен, многие жители крупнейших и наиболее могущественных западных национальных государств, подобно своим коллегам в Восточном Берлине в 1989 году, будут строить заговоры, чтобы найти выход. Намекая на грядущие события, президент Соединенных Штатов предложил в 1995 году ввести налог на выезд из страны, “Берлинскую стену для капитала”, которая потребует от богатых американцев заплатить значительный выкуп, чтобы сбежать хотя бы с частью своих денег.
“Выкуп Клинтона” не только напоминает политику поздней Восточной Германии, которая рассматривала своих граждан как имущество; он также заставляет вспомнить о все более драконовских мерах, принятых для укрепления финансового положения Римской империи, находящейся в упадке. Этот отрывок из “Кембриджской древней истории” рассказывает о данном факте:
“Так началось яростное стремление государства выжать из населения все до последней капли. Поскольку экономических ресурсов не хватало, сильные боролись, чтобы урвать себе львиную долю: с жестокостью и беспринципностью, вполне соответствующими происхождению власть имущих и привыкших к грабежу солдат. На население была обрушена вся строгость закона. Солдаты выступали в роли судебных приставов или шныряли по землям в качестве тайной полиции. Пострадали больше всего, естественно, владельцы любой собственности. На их имущество было относительно легко наложить руки, а в чрезвычайной ситуации они были тем классом, у которого чаще и быстрее всего можно было что-то вымогать.”
Когда у неэффективных систем есть возможность наложить уголовное бремя на тех, кто стремится сбежать, они зачастую это делают. Снова цитируем “Кембриджскую древнюю историю”: “Если собственники закапывали свои деньги или жертвовали двумя третями своего имущества, чтобы скрыться от магистрата, или заходили так далеко, что отдавали все свое имущество, чтобы освободиться от ренты за участок земли, а непривилегированный класс убегал, государство отвечало усилением давления”. Об этом стоит помнить, планируя будущее. Закат государственных систем в прошлом редко был вежливым, упорядоченным процессом. Мы упоминали о скверных привычках римских сборщиков налогов во второй главе. Большое количество agri deserti, или заброшенных ферм, в Западной Европе после распада Римской империи отражало лишь малую часть более широкой проблемы. На самом деле, в Галлии и в пограничных районах, включающих нынешние Люксембург и Германию, поборы, как правило, были относительно мягкими. В самом плодородном регионе Рима, Египте, где земледелие было более продуктивным благодаря ирригации, дезертирство владельцев было еще большей проблемой. Вопрос о том, стоит ли пытаться бежать, – ultimum refugium, как его называли на латыни, – стал главной проблемой почти каждого обладателя собственности. Записи показывают, что “среди обычных вопросов, которые задавали оракулу в Египте, были три стандартных типа: “Стану ли я нищим?”, “Податься ли мне в бега?” и “Будет ли остановлен мой побег?”. Предложение Клинтона отвечает да на все три вопроса. Это ранняя версия препятствия на пути к бегству, которое, вероятно, будет становиться все более обременительным по мере уменьшения фискальных ресурсов национального государства. Конечно, первая американская версия выездного барьера является более милосердной, чем бетон и колючая проволока Эриха Хонеккера. Барьер также предполагает большую чувствительность к цене, при этом бремя ложится только на “миллиардеров” с налогооблагаемым имуществом свыше $600,000.
Тем не менее, он был оправдан аргументами, схожими с теми, которые когда-то приводил Хонеккер в защиту самого известного проекта общественных работ поздней Германской Демократической Республики. Хонеккер утверждал, что восточногерманское государство вкладывает значительные средства в потенциальных беженцев. Он отметил, что разрешение им свободно уехать создало бы экономическую невыгоду для государства, которому требовались их усилия в Восточной Германии.
Если принять предпосылку, что люди являются или должны быть активами государства, то стена Хонеккера вполне логична. Берлин без стены был бы брешью коммунистов, так же как побег из-под налоговой юрисдикции США был бы брешью налоговой службы Клинтона. Аргументы Клинтона по поводу бегства миллиардеров, помимо демонстрации обычного для политика пренебрежения честностью цифр, похожи на аргументы Хонеккера, но несколько менее логичны, поскольку правительство США, по сути, не имеет больших экономических инвестиций в богатых граждан, которые могли бы стремиться к бегству. Речь не идет о том, что они получили образование за государственный счет, хотят ускользнуть и заниматься юридической практикой в другом месте. Подавляющее большинство тех, к кому должен был применяться налог на выезд, создали свое богатство собственными усилиями и вопреки, а не благодаря правительству США.
Поскольку 1 процент налогоплательщиков в настоящее время платит 28.7 процента от общей суммы подоходного налога в Соединенных Штатах, речь идет не о том, что богатые не в состоянии возместить любые реальные инвестиции, которые государство могло сделать в их образование или экономическое процветание. Наоборот. Те, кто оплачивает большую часть счетов, платят гораздо больше, чем совокупная стоимость любых получаемых ими льгот. При среднем годовом налоговом платеже, превышающем $125,000, налоги обходятся 1 проценту американских налогоплательщиков гораздо дороже, чем они сейчас думают. Если предположить, что в течение сорока лет каждый из них сможет получить даже 10-процентный доход от излишне уплаченного налога, то каждые $5,000 ежегодной уплаты излишнего налога уменьшат их чистую прибыль на $2.2 млн. При 20-процентной норме прибыли каждые $5 000 избыточного налога уменьшают чистую прибыль на $44 млн.
По мере приближения нового тысячелетия новые мегаполитические условия информационной эпохи будут делать факт хищничества национального государства, унаследованного нами от индустриальной эпохи, все более очевидным. С каждым годом оно будет казаться все меньшим благом для процветания и все большим препятствием, от которого человек захочет убежать. Это будет побег, который отчаявшиеся правительства не захотят допустить. Стабильность и даже выживание западных государств всеобщего благосостояния зависит от их способности продолжать извлекать огромную долю мирового производства для перераспределения в пользу подгруппы избирателей в странах ОЭСР. Все это требует, чтобы налоги, налагаемые на наиболее производительных граждан богатых стран, устанавливались по сверхмонопольным ставкам, в сотни и даже тысячи раз превышающим реальную стоимость услуг, которые правительства предоставляют взамен.
ЖИЗНЬ И СМЕРТЬ НАЦИОНАЛЬНОГО ГОСУДАРСТВА #
Падение Берлинской стены было не просто видимым символом смерти коммунизма. Оно стало поражением всей мировой системы национальных государств и триумфом эффективности и рынков. Точка опоры власти, лежащая в основе истории, сместилась. Мы считаем, что падение Берлинской стены в 1989 году стало кульминацией эпохи национального государства, своеобразного двухсотлетнего этапа в истории, который начался с Французской революции. Государства существуют уже шесть тысяч лет. Но до девятнадцатого века на них приходилась лишь малая часть мировых суверенитетов. Их восхождение началось и закончилось революцией.
Великие события 1789 года положили начало курсу Европы на создание подлинно национальных правительств. Великие события 1989 года ознаменовали смерть коммунизма и утверждение контроля рыночных сил над массовой властью. Эти две революции, произошедшие с разницей ровно в двести лет, определяют эпоху, когда национальное государство преобладало в системе великих держав. Великие державы, в свою очередь, доминировали в мире, распространяя или навязывая государственные системы даже самым отдаленным племенным анклавам.
Триумф государства как главного средства организации насилия в мире не был вопросом идеологии. Это было вызвано холодной логикой насилия. Это было, как мы любим говорить, мегаполитическое событие, определяемое не столько желаниями теоретиков и государственных деятелей или маневрами генералов, сколько скрытым рычагом насилия, который двигал историю так, как Архимед мечтал двигать мир. Государства были нормой на протяжении последних двухсот лет современного периода. Но в более длительной истории государства были редкостью.
Их жизнеспособность всегда зависела от чрезвычайных мегаполитических условий. До современного периода большинство государств были “…восточными деспотиями”, сельскохозяйственными обществами в пустынях, выживание которых зависело от контроля над ирригационными системами. Даже Римская империя косвенно была гидравлическим обществом благодаря своему контролю над Египтом и Северной Африкой. Но не настолько, чтобы выжить. Рим, как и большинство досовременных государств, в конечном счете, не имел возможности принудить к соблюдению монополии на насилие, которая дает способность морить людей голодом. Римское государство за пределами Африки не могло отрезать воду для выращивания урожая, отказывая непокорным людям в доступе к ирригационной системе. Такие гидравлические системы предоставляли больше рычагов для насилия, чем любая другая мегаполитическая конфигурация в древней экономике. Тот, кто контролировал воду в этих обществах, мог извлекать выгоду на уровне, почти сравнимом с процентом от общего объема производства, поглощаемого современным национальным государством.
Масштабность превыше эффективности #
Порох позволил государствам легче расширяться за пределы рисовых полей и засушливых речных долин. Природа порохового оружия и характер индустриальной экономики создавали большие преимущества от масштаба в ведении войны. Это привело к высокой и быстро растущей отдаче от насилия.
По словам историка Чарльза Тилли, “государства, обладающие самыми большими средствами принуждения, как правило, выигрывали войны; эффективность (отношение объема производства к объему вводимых ресурсов) стояла на втором месте после результативности (общий объем производства)”. Поскольку правительства в основном были организованы в больших масштабах, даже те немногие выжившие небольшие суверенные государства такие как Монако или Андорра, нуждались в признании более крупных государств для обеспечения своей независимости. Только крупные государства, обладающие наибольшими объемами ресурсов, могли конкурировать на поле боя.
Величайший вопрос, оставшийся без ответа #
Это подводит нас к одной из величайших загадок современной истории, оставленной без ответа: почему холодная война, которая привела к завершению формирования системы великих держав, поставила коммунистические диктатуры против демократий государства всеобщего благосостояния в качестве финальных соперников. Этот вопрос настолько мало изучен, что многим показалось правдоподобным, когда аналитик Госдепартамента Фрэнсис Фукуяма провозгласил “конец истории” после падения Берлинской стены. Восторженные поклонники его работы слишком многое принимала как должное.
По-видимому, ни автор, ни многие другие не потрудились задать фундаментальный вопрос: “Какие общие характеристики государственного социализма и демократии государства всеобщего благосостояния привели к тому, что они стали последними претендентами на мировое господство?” Это важный вопрос.
В конце концов, за последние пять веков появились и исчезли десятки противоборствующих систем суверенитета, включая абсолютные монархии, племенные анклавы, церковные княжества, прямое правление Папы, султанаты, города-государства и анабаптистские колонии. Сегодня большинство удивилось бы, узнав, что компания по управлению больницами, имеющая собственные вооруженные силы, может править страной на протяжении столетий. Однако нечто очень похожее имело место. В течение трехсот лет после 1228 года тевтонские рыцари госпиталя Святой Марии в Иерусалиме, позднее объединившиеся с рыцарями меча Ливонии, правили Восточной Пруссией и различными территориями в Восточной Европе, включая части Литвы и Польши. Затем произошла пороховая революция. В течение десятилетий тевтонские рыцари были изгнаны как суверены всех своих территорий, а их Великий магистр имел не больше военного значения, чем современный чемпион по шахматам. Почему? Почему так много других систем суверенитета померкли до незначительности, в то время как в великой борьбе за мировую власть в конце индустриальной эпохи массовые демократии построились на битву против государственных социалистических систем?
Неограниченный контроль #
Если наша теория мегаполитики верна, то ответ прост. Это все равно, что спросить, почему борцы сумо обычно толстые. Ответ заключается в том, что худой борец сумо, каким бы впечатляющим ни было его соотношение силы и веса, не может конкурировать с гигантским борцом. Как считает Тилли, важным вопросом была “результативность (общий объем производства)”, а не “эффективность (отношение объема производства к объему затраченных ресурсов)”. В ожесточающемся мире на протяжении пяти веков конкуренции, непременно преобладали те системы, которые облегчали наилучший доступ к ресурсам, необходимым для ведения крупномасштабной войны.
Как это работало? В случае с коммунизмом ответ очевиден. При коммунизме те, кто контролировал государство, контролировали практически все. Если бы вы были гражданином Советского Союза во время холодной войны, КГБ мог бы забрать вашу зубную щетку, если бы счел это полезным для своих целей. Они могли забрать даже ваши зубы. Согласно оценкам, которые стали более достоверными после открытия бывших советских архивов в 1992 году, тайная полиция и другие агенты позднесоветского государства за семьдесят четыре года правления унесли жизни 50 миллионов человек. Государственная социалистическая система была в состоянии мобилизовать для своих вооруженных сил все, что существовало в ее границах, и маловероятно, что кто-то из живущих там людей мог возразить.
В случае с западными демократиями эта история менее очевидна, отчасти потому, что мы привыкли думать о демократии в резком контрасте с коммунизмом. С точки зрения индустриальной эпохи, эти две системы действительно были большими противоположностями. Но с точки зрения информационного века у этих двух систем больше общего, чем можно было бы предположить. И то, и другое способствовало беспрепятственному контролю над ресурсами со стороны правительства. Разница заключалась в том, что демократическое государство всеобщего благосостояния передавало в руки правительства еще больше ресурсов, чем государственные социалистические системы.
Это наглядный пример редкого явления – меньше значит лучше. Государственная социалистическая система была основана на доктрине, что государство владеет всем. Демократическое государство всеобщего благосостояния, напротив, выдвигало более скромные требования и тем самым использовало лучшие стимулы для мобилизации большей производительности. Вместо того чтобы с самого начала претендовать на все, правительства на Западе позволили частным лицам владеть собственностью и накапливать богатство. Затем, после того как богатство было накоплено, западные национальные государства обложили налогом большую его часть. Налоги на имущество, подоходные налоги и налоги на недвижимость на высоком уровне обеспечили демократическое государство всеобщего благосостояния огромным количеством ресурсов по сравнению с ресурсами, доступными через государственные социалистические системы.
По сравнению с коммунизмом, государство всеобщего благосостояния действительно было гораздо более эффективной системой. Но по сравнению с другими системами накопления богатства, такими как настоящий анклав laissez-faire, например, Гонконг, государство всеобщего благосостояния оставалось неэффективным. Опять же, меньше – значит лучше. Именно эта неэффективность сделала государство всеобщего благосостояния доминирующим в мегаполитических условиях индустриальной эпохи.
Когда вы поймете, почему, вы станете гораздо ближе к пониманию того, что на самом деле означает падение Берлинской стены и смерть коммунизма. Отнюдь не гарантируя, что демократическое государство всеобщего благосостояния стало триумфальной системой, как это было принято считать, это было скорее похоже на то, что его брат-близнец умер от старости. Та же самая мегаполитическая революция, которая убила коммунизм, также, вероятно, подорвет и уничтожит демократические государства всеобщего благосостояния, какими мы их знали в двадцатом веке.
КТО ПРАВИТ ПРАВИТЕЛЬСТВОМ? #
Ключ к этому необщепринятому выводу лежит в понимании того, где находится контроль над демократическим правительством. Этот вопрос не так прост, как может показаться. В современную эпоху вопрос о том, кто контролирует правительство, почти всегда задавался в качестве политического. Ответов на этот вопрос было много, но почти всегда они касались определения политической партии, группы или фракции, которая доминировала в управлении конкретным государством в определенный момент. Вы слышали о правительствах, контролируемых капиталистами; правительствах, контролируемых рабочими; правительствах, контролируемых католиками и исламскими фундаменталистами; правительствах, контролируемых племенными и расовыми группами; правительствах, контролируемых хуту, и правительствах, контролируемых белыми. Вы также слышали о правительствах, контролируемых профессиональными группами, такими как юристы или банкиры. Вы слышали о правительствах, контролируемых сельскими интересами, машинерией больших городов и людьми, живущими в пригородах.
И вы наверняка слышали о правительствах, контролируемых политическими партиями, – демократами, консерваторами, христианскими демократами, либералами, радикалами, республиканцами и социалистами.
Но вы, вероятно, мало слышали о правительстве, контролируемом своими клиентами. Экономический историк Фредерик Лейн в некоторых ранее упоминавшихся эссе об экономических последствиях насилия заложил основу для нового способа понимания того, где находится контроль правительства. Помышление о правительстве как об экономической единице, которая продает защиту, привело Лейна к анализу контроля над правительством в экономических, а не политических терминах. С этой точки зрения, существуют три основные альтернативы контроля правительства, каждая из которых влечет за собой принципиально иной набор стимулов: собственники, работники и потребители.
Собственники #
Даже сегодня, правительства иногда контролируются собственником, обычно наследным лидером, который по всем признакам и целям владеет страной. Например, султан Брунея относится к правительству Брунея в некотором роде как к собственности. Подобное было более распространено среди лордов Средневековья, которые относились к своим вотчинам как к владениям, чтобы оптимизировать свои доходы.
Лейн описал стимулы “владельцев производящего продукцию предприятия” следующим образом: “Заинтересованность в максимизации прибыли приведет к тому, что он, сохраняя цены, попытается снизить свои издержки. Он, как Генрих VII в Англии или Людовик XI во Франции, будет использовать недорогие хитрости, по крайней мере, настолько недорогие, насколько это возможно, для подтверждения своей легитимности, поддержания внутреннего порядка и отвлечения соседних принцев, чтобы его собственные военные расходы были низкими. За счет снижения затрат, или за счет увеличения поборов, ставших возможными благодаря прочности его монополии, или за счет их комбинации, он накапливает излишки”. У правительств, контролируемых собственниками, есть сильные стимулы к снижению затрат на обеспечение защиты или монополизацию насилия на определенной территории. Но пока их правление надежно, у них мало стимулов снижать цену (налог), которую они взимают со своих клиентов, ниже ставки, оптимизирующей доходы. Чем выше цена, которую может назначить монополист, и чем ниже его фактические затраты, тем большую прибыль он получит.
Идеальной фискальной политикой для правительства, контролируемого собственниками, был бы огромный профицит. Когда правительства могут поддерживать высокие доходы, но сокращать расходы, это оказывает большое влияние на использование ресурсов.
Труд и другие ценные ресурсы, которые в противном случае были бы потрачены впустую, обеспечивая неоправданно дорогую защиту, становятся доступными для инвестиций и других целей. Чем выше монарх может поднять свою прибыль за счет снижения издержек, тем больше ресурсов высвобождается. Когда эти ресурсы используются для инвестиций, они обеспечивают стимул для роста.
Но даже если они используются на показное потребление, они помогают создавать и подпитывать новые рынки, которые в противном случае не существовали бы, поскольку ресурсы были потрачены на производство неэффективной “защиты”.
Работники #
Легко охарактеризовать стимулы, которые преобладают для правительств, контролируемых их работниками. Это были бы стимулы аналогичные оным в других организациях, контролируемых работниками. Прежде всего, организации, управляемые работниками, склонны поддерживать любую политику, которая увеличивает занятость, и выступать против мер, которые сокращают рабочие места. По словам Лейна, “когда работники в целом контролировали ситуацию, они были мало заинтересованы в минимизации сумм, взимаемых за защиту, и не были заинтересованы в минимизации той значительной части затрат, которую составляют расходы на оплату труда, их собственные зарплаты. Максимизация размера также была им больше по вкусу”. Правительство, контролируемое своими служащими, редко будет иметь стимулы для снижения расходов на содержание правительства или цены, взимаемой со своих клиентов. Однако там, где условия накладывают сильное ценовое сопротивление в виде оппозиции к повышению налогов, правительства, контролируемые работниками, скорее позволят доходам упасть ниже расходов, чем сократят свои расходы. Другими словами, их стимулы подразумевают, что они могут быть склонны к хроническому дефициту – как и правительства, контролируемые собственниками, они не были бы клиентоориентированными. Есть ли примеры правительств, контролируемых своими клиентами? Да.
Клиенты #
Пример таких средневековых купеческих республик как Венеция вдохновил Лейна на экономический анализ контроля над правительством. В той же Венеции группа оптовых торговцев, которым требовалась защита, эффективно контролировала правительство на протяжении веков.
Они были настоящими потребителями услуг по защите, предоставляемых государством, а не собственниками. Они платили за услугу. Они не стремились извлечь выгоду из контролируемой ими монополии правительства на насилие. Если некоторые и делали это, то в течение длительного времени им мешали другие клиенты. Другие примеры правительств, контролируемых своими клиентами, включают демократии и республики с ограниченной франшизой, такие как древние демократии или американская республика в период ее основания. В то время право голосовать имели только те, кто платил правительству, а это было лишь около 10 процентов населения.
Правительства, контролируемые своими клиентами, как и правительства собственников, имеют стимулы к максимальному снижению своих операционных расходов.
Но в отличие от правительств, контролируемых собственниками или работниками, правительства, фактически контролируемые своими клиентами, имеют стимулы сдерживать устанавливаемые ими цены. Там, где правят клиенты, правительства являются экономными и в целом ненавязчивыми, с низкими операционными расходами, минимальной занятостью и низкими налогами. Правительство, контролируемое своими клиентами, устанавливает налоговые ставки не для оптимизации суммы, которую правительство может собрать, а для оптимизации суммы, которую клиенты могут себе позволить.
Как и типичные предприятия на конкурентных рынках, даже монополия, контролируемая своими клиентами, будет вынуждена двигаться в сторону эффективности. Она не сможет установить цену в виде налогов, превышающую затраты более чем на незначительную величину.
РОЛЬ ДЕМОКРАТИИ: ИЗБИРАТЕЛИ КАК РАБОТНИКИ И КЛИЕНТЫ #
Лейн относится к демократии традиционным образом, полагая, что она приводит к тому, что предприятия, использующие и производящие насилие, “все больше контролируются своими клиентами”. Это, безусловно, политически корректный вывод. Но правда ли это? Мы думаем, что нет. Внимательно изучите как функционируют современные демократические государства.
Прежде всего, у них мало характеристик тех конкурентных отраслей, где условия торговли четко контролируются их клиентами. Во-первых, демократические правительства обычно тратят лишь малую часть своих общих расходов на защиту, которая является их основной деятельностью. Например, в США федеральные и местные органы власти на содержание полиции, а также судов и тюрем тратят всего 3,5 процента от общих расходов. Добавьте сюда военные расходы, и доля доходов, направляемых на защиту, по-прежнему составит лишь около 10 процентов. Еще одним показательным намеком на то, что массовая демократия не контролируется своими клиентами, является тот факт, что современная политическая культура, унаследованная от индустриального века, сочла бы возмутительным, если бы политика по важнейшим вопросам действительно определялась интересами людей, которые оплачивают счета. Представьте, какой шум поднялся бы, если бы президент США или премьер-министр Великобритании предложил позволить группе граждан, которые платят большую часть налогов, определять, какие программы правительства должны продолжаться, а какие группы сотрудников должны быть уволены. Это глубоко оскорбило бы представления о том, как должно работать правительство, в той мере, в какой не оскорбило бы разрешение государственным служащим определять, чьи налоги должны быть повышены.
И все же, когда покупатели действительно находятся у руля, считается возмутительным, что они не должны получать то, что хотят. Если бы вы пришли в магазин, чтобы купить мебель, а продавцы взяли ваши деньги, но затем стали игнорировать ваши просьбы и советоваться с другими о том, как их потратить, вы бы совершенно справедливо расстроились. Вы не сочли бы нормальным или оправданным, если бы сотрудники магазина заявили, что вы действительно не заслуживаете этой мебели и что ее следует отправить кому-то, кого они считают более достойным. Тот факт, что нечто подобное происходит в отношениях с правительством, показывает, как мало контроля у его “клиентов” на самом деле.
По любым меркам, расходы на демократическое правительство вышли из-под контроля в отличие от типичной ситуации, когда предпочтения клиентов заставляют продавцов быть эффективными. Большинство демократических стран страдают от хронического дефицита. Для фискальной политики характерен контроль со стороны сотрудников. Правительства, похоже, особенно упорно сопротивляются снижению затрат на свою деятельность. Почти универсальной жалобой на современное правительство во всем мире является то, что политические программы, однажды установленные, сворачиваются с большим трудом. Уволить государственного служащего практически невозможно.
На самом деле, одно из главных преимуществ, возникающих при приватизации функций, ранее находившихся в государственной собственности, заключается в том, что частный контроль обычно позволяет гораздо легче отсеивать ненужную занятость. От Британии до Аргентины нередко новые частные менеджеры увольняли от 50 до 95 процентов бывших государственных служащих.
Подумайте также о том, на каком основании устанавливаются цены на государственные охранные услуги. По большей части, вы напрасно будете искать намеки на конкурентное влияние на налоговые ставки, в соответствии с которыми устанавливаются цены на государственные услуги. Даже случайные дебаты о снижении налогов, которые прервали нормальный политический дискурс в последние годы, показывают, насколько далеко, как правило, демократическое правительство от контроля со стороны своих клиентов. Сторонники снижения налогов иногда утверждают, что государственные доходы на самом деле увеличатся, поскольку ранее ставки были настолько высокими, что препятствовали экономической активности.
Компромисс, который они обычно хотели подчеркнуть, – это не конкуренция между юрисдикциями, а нечто гораздо более удивительное. Они не утверждали, что поскольку налоговые ставки в Гонконге составляют всего 15 процентов, ставки в США или Германии должны быть не выше 15 процентов. Наоборот. Налоговые дебаты обычно предполагали, что налогоплательщик должен выбирать не между ведением бизнеса в одной юрисдикции или в другой, а между ведением бизнеса по штрафным ставкам и “потерей” собственного бизнеса. Вам уже говорили, что производительные люди, подвергающиеся хищническому налогообложению, оторвутся от своих входящих имейлов и отправятся играть в гольф, если их налоговое бремя не будет облегчено.
Тот факт, что такой аргумент вообще может возникнуть, показывает, насколько далеки от конкурентной основы были затраты на защиту, навязанные демократическими государствами всеобщего благосостояния. Условия прогрессивного подоходного налогообложения, которые появились в каждом демократическом государстве всеобщего благосостояния в течение двадцатого века, кардинально отличаются от ценовых положений, которые были бы предпочтительны для покупателей. Это можно легко увидеть, сравнив налогообложение, взимаемое для поддержки монопольного предоставления защиты, с тарифами на телефонную связь, которая до недавнего времени была монополией в большинстве мест. Клиенты будут кричать о кровавой обдираловке, если телефонная компания попытается взимать плату за разговоры на том же основании, на котором взимается подоходный налог. Предположим, телефонная компания прислала счет на $50,000 за звонок в Лондон только потому, что во время разговора вы случайно заключили сделку на $125,000. Ни вы, ни любой другой клиент в здравом уме не стал бы за такое платить. Но именно на этой основе начисляются подоходные налоги в каждом демократическом государстве всеобщего благосостояния.
Если хорошенько подумать о том, на каких условиях функционировали промышленные демократии, то логичнее рассматривать их как форму правления, контролируемую работниками. Представление о массовой демократии как о правительстве, контролируемом своими служащими, помогает объяснить сложность изменения политики правительства. Правительство во многих отношениях, похоже, управляется в интересах работников. Например, государственные школы в большинстве демократических стран, похоже, хронически неисправны и не поддаются исправлению. Если бы клиенты действительно были в центре внимания, им было бы легче задавать новые направления политики.
Те, кто платит за демократическое правительство, редко устанавливают условия государственных расходов. Вместо этого правительство функционирует как кооператив, который не контролируется собственниками и работает как естественная монополия. Цены слабо соотносятся с затратами. Качество услуг, как правило, низкое по сравнению с качеством услуг в частных предприятиях. Недовольство клиентов трудно устранить. Короче говоря, массовая демократия ведет к контролю над правительством со стороны его “работников”. Но подождите. Вы можете сказать, что в большинстве юрисдикций преобладают избиратели, а не лица, получающие зарплату от государства. Как в таких условиях работники могут доминировать? Государство всеобщего благосостояния возникло, чтобы ответить именно на этот вопрос. Поскольку в иных случаях не хватало работников для создания большинства, все большее число избирателей фактически включалось в платежную ведомость для получения всевозможных трансфертных платежей. По сути, получатели трансфертных платежей и субсидий стали псевдогосударственными служащими, которые смогли избавиться от необходимости каждый день являться на работу.
Это был результат, продиктованный мегаполитической логикой индустриальной эпохи.
Когда величина принудительной силы важнее, чем эффективное использование ресурсов, как это было до 1989 года, для большинства правительств практически невозможно быть под контролем своих клиентов. Как хорошо показал пример позднего Советского Союза, еще несколько лет назад государства могли осуществлять огромную власть в мире, даже растрачивая ресурсы в огромных масштабах. Когда отдача от насилия высока и только растет, масштабность более значительна, чем эффективность. Крупные организации, как правило, преобладают над мелкими. Те правительства, которые более результативно мобилизуют военные ресурсы, даже ценой растраты многих из них, как правило, преобладают над теми, которые используют ресурсы более эффективно.
Те, кто платит за демократическое правительство, мало могут поведать о том, как расходуются их деньги. Вместо этого государство функционирует как кооператив, который не контролируется собственниками и работает как естественная монополия.
Цены слабо соотносятся с затратами. Качество услуг, как правило, низкое по сравнению с качеством услуг в частных предприятиях. Недовольство клиентов трудно устранить. Короче говоря, массовая демократия ведет к контролю над правительством со стороны его “служащих”. Подумайте, что это значит. Из этого неизбежно следует, что когда масштабность значит больше, чем эффективность, правительства, контролируемые своими клиентами, не могут преобладать, а зачастую и выжить.
В таких условиях наиболее результативными в военном отношении будут те субъекты, которые задействуют наибольшее количество ресурсов для ведения войны. Но правительства, которые действительно контролируются своими клиентами, оплачивающими их счета, вряд ли будут иметь карт-бланш на то, чтобы залезть в карманы каждого для извлечения ресурсов.
Клиенты обычно хотят, чтобы цены, которые они платят за любой продукт или услугу, включая защиту, снижались и находились под контролем. Если бы западные демократии находились под контролем клиентов во время холодной войны, один этот факт сделал бы их более слабыми конкурентами в военном отношении, поскольку почти наверняка ограничил бы приток ресурсов к правительству. Помните, что там, где правят клиенты, следует ожидать, что и цены, и затраты будут находиться под жестким контролем. Но это вряд ли произойдёт.
Государства всеобщего благосостояния были очевидными победителями в конкурсе расходов во время холодной войны. Комментаторы всех мастей называли в качестве фактора своего триумфа способность привести Советский Союз к банкротству.
Именно этот факт подчеркивает, как неэффективность демократии сделала ее мегаполитической доминантой в период роста отдачи от насилия. Массивные военные расходы со всеми их растратами представляют собой явно неоптимальное размещение капитала для частной выгоды. Ранее мы предположили, что хотя государства всеобщего благосостояния экономически эффективнее государственных социалистических систем, они гораздо менее эффективны для создания богатства, чем анклавы laissez-faire, такие как Гонконг.
По иронии судьбы, именно эта неэффективность демократического государства всеобщего благосостояния по сравнению с более свободной системой свободного рынка сделала его успешным в мегаполитических условиях индустриализма.
Как неэффективность, поощряемая демократией, стала фактором ее успеха в эпоху насилия? Ключ к разгадке этого, на первый взгляд, парадокса лежит в осознании двух моментов:
Успех суверенитета в современную эпоху заключается не в создании богатства, а в создании военной силы, способной применить подавляющее насилие против любого другого государства. Для этого нужны деньги, но сами по себе деньги не могут выиграть битву. Задача состояла не в том, чтобы создать систему с самой эффективной экономикой или самыми быстрыми темпами роста, а в том, чтобы создать систему, которая могла бы добывать как можно больше ресурсов и направлять их на военные нужды. По своей природе военные расходы – это область, где финансовая отдача как таковая низка или вообще отсутствует.
Самый простой способ получить разрешение на инвестирование средств в деятельность с незначительной или нулевой прямой финансовой отдачей, например, в налоговые платежи, – это попросить разрешения не у того человека, чьи деньги вовлечены. Один из способов, которым голландцы смогли приобрести Манхэттен за эквивалент двадцати трех долларов в бусинах, заключается в том, что конкретные индейцы, которым они сделали предложение, не были теми, кому остров принадлежал по праву. Добраться до “да”, как говорят маркетологи, на таких условиях гораздо проще. Предположим, например, что мы, как авторы этой книги, хотим, чтобы вы заплатили за экземпляр не цену, указанную на обложке, а 40 процентов своего годового дохода. Мы с гораздо большей вероятностью получим разрешение на это, если спросим кого-то другого, и нам не придется спрашивать вас. На самом деле, мы были бы гораздо убедительнее, если бы могли полагаться на согласие нескольких людей, которых вы даже не знаете. Мы могли бы провести специальные выборы, которые Г.Л.Менкен описал (с куда меньшим преувеличением, чем он мог бы представить) как “продвинутый аукцион краденых вещей”. И чтобы сделать пример более реалистичным, мы согласились бы поделиться частью денег, собранных с вас, с этими анонимными сторонними наблюдателями в обмен на их поддержку.
Именно эту роль и призвано выполнять современное демократическое государство всеобщего благосостояния. Это была непревзойденная система в индустриальную эпоху, потому что она была одновременно эффективной и неэффективной точно там, где это имело значение. Она сочетала эффективность частной собственности и стимулы для создания богатства с механизмом, облегчающим практически бесконтрольный доступ к этому богатству. Демократия держала карманы производителей богатства открытыми. Она преуспела в военном отношении в период разгара роста отдачи от насилия в мире именно потому, что затруднила для клиентов эффективное ограничение собираемых правительством налогов или других способов финансирования расходов на военные нужды, например, инфляции.
Почему клиенты не могут доминировать #
Те, кто платил за “защиту” в современный период, были не в состоянии успешно отказывать суверену в ресурсах, даже действуя коллективно, когда это просто привело бы к тому, что они оказались бы под ударом других, возможно, более враждебных государств. Это было очевидным соображением во время холодной войны. Клиенты, или налогоплательщики, которые несли непропорционально большую долю расходов на содержание правительства в ведущих западных промышленных государствах, были не в том положении, чтобы отказываться платить высокие налоги. В результате они подверглись бы полной конфискации со стороны Советского Союза или другой агрессивной группы, способной организовать насилие.
Индустриализация и демократия #
Если взглянуть на ситуацию шире, то массовая демократия может оказаться анахронизмом, который не сможет долго существовать после наступления конца индустриальной эпохи. Конечно, массовая демократия и национальное государство возникли вместе с Французской революцией в конце восемнадцатого века, вероятно, в ответ на резкий рост реальных доходов. Доходы населения начали значительно расти в Западной Европе около 1750 года отчасти благодаря более теплой погоде. Это совпало с периодом технологических инноваций, которые вытеснили квалифицированную работу ремесленников оборудованием, которым могли управлять неквалифицированные рабочие, в том числе женщины и дети. Это новое промышленное оборудование повышало заработки неквалифицированных рабочих, делая распределение доходов более равномерным.
Извращенная идея о том, что люди склонны восставать, когда условия улучшаются, вопреки распространенному мнению, возможно, не была решающим спусковым крючком революции. Более важным может быть тот факт, что когда доходы выросли до определенного уровня, для раннего современного государства наконец-то стала практичной деятельность в обход частных посредников и могущественных магнатов, с которыми они раньше торговались за ресурсы, и переход к системе “прямого правления”, в которой национальное правительство имеет дело непосредственно с отдельными гражданами, облагая их все более высокими налогами и требуя скудно оплачиваемой военной службы в обмен на предоставление различных льгот.
Поскольку у зарождающегося среднего класса вскоре появилось достаточно денег для уплаты налогов, правителям уже не нужно было, как раньше, вести переговоры с могущественными лендлордами или крупными купцами, которые, как писал историк Чарльз Тилли, “были в состоянии предотвратить создание мощного государства”, которое “захватило бы их активы и стеснило бы их сделки … Легко понять, почему правительства были более успешны в добыче ресурсов, когда они имели дело с миллионами граждан по отдельности, а не с относительной горсткой лордов, герцогов, графов, епископов, наемников, вольных городов и других полусуверенных субъектов, с которыми правители европейских государств были вынуждены вести переговоры до середины восемнадцатого века”.
Рост реальных доходов населения позволил правительствам принять стратегию, в соответствии с которой под их контролем оказалось больше ресурсов. Небольшие суммы, взятые в виде налогов с миллионов, могут принести больше дохода, чем большие суммы, выплачиваемые несколькими влиятельными людьми. Более того, со многими было гораздо легче иметь дело, чем с немногими, которые, как правило, не желали отдавать свои деньги и имели гораздо больше возможностей для сопротивления.
В конце концов, типичный фермер, мелкий торговец или рабочий обладал ничтожно малыми ресурсами по сравнению с самим государством. Не было даже намека на то, что типичный частный человек в Западной Европе накануне Французской революции мог эффективно торговаться с государством, чтобы снизить ставку налога, или оказывать результативное сопротивление планам и политике правительства, которые угрожали его интересам. Но это именно то, что могущественные частные магнаты делали на протяжении веков и продолжат делать впредь. Они эффективно сопротивлялись и торговались с правителями, ограничивая возможности последних по захвату ресурсов.
“Вступление в войну ускорило переход от косвенного правления к прямому. Почти любое государство, начинающее войну, обнаруживает, что оно не может оплатить эти начинания из своих накопленных резервов и текущих доходов.
Почти все воюющие государства берут большие займы, повышают налоги и изымают военные средства, включая людей, у неохотно идущих на это граждан, у которых есть другое видение применения своих ресурсов”.— ЧАРЛЬЗ ТИЛЛИ
Пример Польши середины восемнадцатого века прекрасно иллюстрирует это. В 1760 году польская национальная армия насчитывала 18 000 солдат. Это были мизерные силы по сравнению с армиями, которыми командовали правители соседних Австрии, Пруссии и России, последний из которых мог управлять постоянной армией в 100 000 солдат. На самом деле, польская национальная армия в 1760 году была небольшой даже по сравнению с другими вооруженными формированиями на территории Польши. Объединенные силы польской шляхты насчитывали 30 000 человек. Если бы польский король мог напрямую взаимодействовать с миллионами отдельных поляков и взимать с них прямые налоги, а не ограничиваться косвенным извлечением ресурсов за счет взносов могущественных польских магнатов, можно не сомневаться, что польское центральное правительство могло бы получать гораздо больше доходов и, соответственно, оплачивать большую армию.
Против обычных людей, которые не в состоянии действовать согласованно с миллионами других обычных людей, центральные власти должны были повсеместно проявить непреодолимую силу. Но в 1760 году у короля Польши не было возможности напрямую облагать налогом своих граждан. Ему приходилось вести дела через лордов, богатых купцов и других знатных людей, которые представляли собой небольшую сплоченную группу. Они могли и действовали сообща, чтобы не позволить королю распоряжаться их ресурсами без их согласия. Учитывая, что у польской шляхты было гораздо больше войск, чем у него, король был не в том положении, чтобы настаивать.
Как оказалось, в эпоху насилия решающую роль сыграл военный недостаток – неспособность обойти богатых и влиятельных в сборе ресурсов. В течение нескольких лет Польша перестала существовать как независимая страна. Она была завоевана вторжениями Австрии, Пруссии и России – трех стран с армиями, каждая из которых во много раз превосходила небольшие силы Польши. В каждой из этих стран правители находили пути обхода возможностей богатых купцов и дворянства по ограничению распоряжения своими ресурсами.
После Французской революции #
Французская революция привела к еще большему увеличению размеров армий, что продемонстрировало силу демократической стратегии перед лицом растущей отдачи от насилия. Сделка, которую заключили правительства, начиная с Французской революции, заключалась в том, чтобы обеспечить беспрецедентную степень участия в жизни обычных людей в обмен на их участие в войнах вместо наемников и уплату растущего бремени налогов с их растущих доходов.
Как сказал Тилли, “сфера государства расширилась далеко за пределы его военного ядра, и его граждане стали предъявлять к ней претензии по очень широкому кругу вопросов защиты, судопроизводства, производства и распределения”. Поскольку национальные законодательные органы расширили свои пределы, выйдя за рамки утверждения налогообложения, они стали объектом претензий со стороны всех хорошо организованных групп, чьи интересы государство затрагивало или могло затрагивать. Прямое правление и массовая национальная политика выросли рука об руку и значительно усилили друг друга. Та же логика, которая была верна в восемнадцатом веке, оставалась верной до 1989 года, пока не пала Берлинская стена. По мере развития индустриальной эпохи доходы от неквалифицированного труда продолжали расти, что делало массовую демократию еще более эффективным методом оптимизации добычи ресурсов.
В результате правительство все росло, добавив около половины процента к своим общим требованиям к годовому доходу в средней индустриальной стране в течение двадцатого века.
В индустриальную эпоху до 1989 года демократия стала наиболее эффективной в военном отношении формой правления именно потому, что при демократии было трудно или невозможно установить эффективные ограничения на распоряжение ресурсами со стороны государства. Щедрое обеспечение всех и каждого социальными благами привело к тому, что большинство избирателей стали, по сути, наемными работниками правительства. Это стало преобладающей политической чертой всех ведущих индустриальных стран, поскольку избиратели находились не в том положении, чтобы эффективно контролировать правительство, будучи заказчиками услуг по защите. Но они столкнулись не только с агрессивной угрозой коммунистических систем, которые могли производить большие объемы ресурсов для военных целей, поскольку государство контролировало всю экономику. Была и другая причина того, что истинный контроль налогоплательщиков над правительством был непрактичен.
Миллионы рядовых граждан не могут эффективно работать сообща для защиты своих интересов. Поскольку препятствия для их сотрудничества высоки, а отдача от успешной защиты общих интересов группы для каждого отдельного человека минимальна, миллионы обычных граждан не будут столь успешны в сокрытии своих активов от правительства, как небольшие группы с более благоприятными стимулами.
Поэтому при прочих равных можно ожидать, что в условиях массовой демократии правительство будет распоряжаться большей долей общих ресурсов, чем в условиях олигархии или в системе раздробленного суверенитета, где магнаты обладают военной властью и имеют собственные армии, как это было повсеместно распространено в ранней современной Европе до XVIII века.
Таким образом, важнейшей, хотя и редко исследуемой причиной роста демократии в западном мире является относительная важность затрат на переговоры в то время, когда отдача от насилия растет. Всегда было дороже черпать ресурсы у немногих, чем у многих. Относительно небольшая, элитная группа богатых представляет собой более слаженный и эффективный орган, чем большая масса граждан. Малая группа имеет более сильные стимулы для совместной работы. Она почти неизбежно будет более эффективно защищать свои интересы, чем массы. И даже если большинство членов группы решат не сотрудничать в рамках каких-либо общих действий, несколько богатых людей могут быть способны направить достаточно ресурсов для выполнения работы.
При демократическом принятии решений национальное государство может гораздо более полно осуществлять власть над миллионами людей, которые не могут легко сотрудничать, чтобы действовать коллективно от своего имени, чем в отношениях с гораздо меньшим числом людей, которые могут легче преодолеть организационные трудности при защите своих концентрированных интересов.
Демократия имела еще более убедительное преимущество – она создавала легитимирующее правило принятия решений, которое позволяло государству использовать ресурсы обеспеченных слоев населения без необходимости напрямую торговаться за их разрешение. Короче говоря, демократия как механизм принятия решений была хорошо приспособлена к мегаполитическим условиям индустриальной эпохи. Она дополняла национальное государство, поскольку способствовала концентрации военной мощи в руках тех, кто ею управлял, в то время, когда величина приведенной в действие силы была важнее, чем эффективность ее мобилизации.
Это решительно продемонстрировала Французская революция, которая подняла масштаб военной силы на поле боя. После этого у других конкурирующих национальных государств не было другого выбора, кроме как сойтись на аналогичной организации, легитимность которой в конечном итоге была связана с демократическим принятием решений.
Подводя итог, можно сказать, что демократическое национальное государство преуспело за последние два столетия по следующим скрытым причинам:
Растущая отдача от насилия превращала силу в более важный принцип управления, чем эффективность.
Доходы населения поднялись настолько выше прожиточного минимума, что государство получило возможность собирать большие объемы общих ресурсов без необходимости вести переговоры с могущественными магнатами, способными оказать сопротивление.
Демократия оказалась достаточно совместимой с функционированием свободных рынков, чтобы способствовать росту благосостояния.
Демократия способствовала доминированию в правительстве его “сотрудников”, тем самым гарантируя, что будет трудно сократить расходы, в том числе военные.
Демократия как правило принятия решений оказалась эффективным противоядием против способности богачей действовать сообща, чтобы ограничить возможности национального государства по налогообложению или иной защите своих активов от вторжения.
Демократия стала выигрышной стратегией в военном отношении, поскольку она способствовала концентрации большего количества ресурсов в руках государства. По сравнению с другими формами суверенитета, легитимность которых зависела от других принципов, таких как феодальный сбор, божественное право королей, корпоративный религиозный долг или добровольные пожертвования богатых, массовая демократия стала самой мощной в военном отношении, поскольку это был самый надежный способ сбора ресурсов в индустриальной экономике.
“Нация, как культурно определенное сообщество, является высшей символической ценностью современности; она была наделена квази-священным характером, равным которому может быть только религия. На самом деле, этот квази-священный характер происходит от религии. В практике нация стала либо современной, светской заменой религии, либо ее самым могущественным союзником. В наше время общинные чувства, порождаемые нацией, высоко ценятся и востребованы как основа для групповой лояльности… То, что современное государство часто является бенефициаром, вряд ли должно удивлять, учитывая его первостепенную власть”.
— ДЖОЗЕФ Р. ЛЛОБЕРА
Национализм #
То же самое можно сказать и о национализме, который стал следствием массовой демократии. Государства, которые могли использовать национализм, обнаружили, что они могут мобилизовать большие армии при меньших затратах. Национализм был изобретением, которое позволило государству увеличить масштаб своей военной эффективности. Как и сама политика, национализм – это в основном современное изобретение. Как показал социолог Джозеф Ллобера в своей богато документированной книге о росте национализма, нация – это воображаемое сообщество, которое в значительной степени возникло как способ мобилизации государственной власти во время Французской революции. По его словам, “в современном смысле слова национальное сознание существует только со времен Французской революции, с того момента, когда в 1789 году Учредительное собрание приравняло народ Франции к французской нации”. Национализм облегчил мобилизацию власти и контроль над большим количеством людей. Национальные государства формировались путем подчеркивания и акцентирования характеристик, которые объединяли людей, в частности, разговорного языка. Это способствовало установлению правил без вмешательства посредников. Это упростило задачи бюрократии. Указы, которые должны быть обнародованы только на одном языке, могут быть разосланы быстрее и с меньшей путаницей, чем те, которые должны быть переведены на вавилонский язык. Поэтому национализм, как правило, снижал стоимость контроля над большими территориями. До появления национализма раннесовременное государство нуждалось в помощи лордов, герцогов, графов, епископов, вольных городов и других корпоративных и этнических посредников, от налоговых “фермеров” до военных купцов-контрактников и наемников, чтобы собирать доходы, собирать войска и выполнять другие государственные функции.
Национализм также решающим образом снижал затраты на мобилизацию военнослужащих, поощряя групповую идентификацию с интересами государства. Использование групповых чувств в интересах государства было настолько существенным преимуществом, что большинство государств, даже якобы интернационалистский Советский Союз, сошлись на национализме как дополнительной идеологии.
В более отдаленной перспективе национализм является такой же аномалией, как и само государство. Как отмечает историк Уильям МакНилл, полиэтнические суверенитеты были нормой в прошлом. По словам МакНила, “идея о том, что правительство по праву должно управлять только гражданами одного этноса, начала развиваться в Западной Европе к концу Средневековья”. Одним из ранних националистических образований была Прусская лига (Preussicher Bund), которая сформировалась в 1440 году в противовес правлению Тевтонского ордена. Некоторые из характеристик этого порядка были выделены ранее как полярный пример суверенитета, не похожего на национальное государство.
Тевтонский орден был своего рода чартерной компанией, почти никто из членов которой не был уроженцем Пруссии. Штаб-квартира ордена в разное время перемещалась из Бремена и Любека в Иерусалим, Акко, Венецию и далее в Мариенберг на Висле. Одно время он управлял округом Бурзенланд в Трансильвании. Неудивительно, что суверенитет, столь непохожий на государство, стал объектом одной из ранних попыток мобилизовать национальное чувство как фактор организации власти. Однако, чтобы показать, насколько ранний национализм отличался от более поздних разновидностей, немецкоязычные дворяне Прусской лиги обратились к королю Польши с просьбой передать Пруссию под власть Польши, в основном потому, что даже тогда польский король был относительно слабым монархом, от которого не ожидали такой же жесткой власти, как от Тевтонского ордена.
Национализм в его ранних воплощениях появился незадолго до Пороховой революции. Она продолжала развиваться по мере становления раннемодернистского государства, совершив качественный скачок в своем значении во времена Французской революции. Мы считаем, что национализм как идея силы уже начал отступать. Вероятно, она достигла своего расцвета после попытки Вудро Вильсона наделить каждую этническую группу в Европе собственным государством после окончания Первой мировой войны. Сейчас это реакционная сила, разгоревшаяся в местах с падающими доходами и ухудшающимися перспективами, таких как Сербия.
Как мы рассмотрим далее, мы ожидаем, что по мере разрушения государства всеобщего благосостояния в западных демократиях национализм станет главной темой для сплочения людей с низкой квалификацией, ностальгирующих по принуждению. Вы ещё ничего не видели. Для большинства людей на Западе последствия гибели коммунизма казались относительно благополучными. Американцы увидели снижение военных расходов, резкое падение цен на алюминий и новый источник хоккеистов для НХЛ. Это хорошие новости. Это новость, которой большинство достигших совершеннолетия в двадцатом веке могут аплодировать, особенно если они являются хоккейными болельщиками. Большинство новостей, которым суждено оказаться менее популярными, еще впереди.
С наступлением индустриальной эпохи мегаполитические условия, которые удовлетворяла демократия, быстро перестают существовать. Поэтому сомнительно, что массовая демократия и государство всеобщего благосостояния смогут долго просуществовать в новых мегаполитических условиях информационной эпохи.
“Конгресс не был храмом демократии, он был рынком для обмена законами”.
— АЛЬБЕРТО ФУДЖИМОРИ, президент Перу
Действительно, будущие историки, возможно, сообщат, что мы уже видели первый постмодернистский переворот – замечательное блокирование конгресса в Перу в 1993 году. Вряд ли это событие вызвало большой резонанс в ведущих индустриальных демократиях. Но, возможно, в полноте времени это будет значить больше, чем предполагают обычные аналитики. Те немногие, кто задумывался о произошедшем, склонны видеть в этом очередной захват власти, который стал удручающе знакомым в истории Латинской Америки. Но мы видим в этом, возможно, первый шаг к делегитимизации формы управления, непосредственная мегаполитическая причина существования которой начала исчезать с переходом в информационную эпоху. Закрытие Фухимори конгресса является симптомом окончательной девальвации политических обещаний. Подобная участь может ожидать и другие законодательные органы, когда их кредит будет исчерпан.
Смена технологий, разрушающая индустриализм, привела к тому, что многие страны оказались в ловушке с правительствами, которые больше не работают. Или работают плохо.
Законодательные органы, в частности, становятся все более нефункциональными. Они шлифуют законы, которые пятьдесят лет назад можно было счесть попросту глупыми, и которые несут реальную опасность сегодня. Это было наглядно видно на примере Перу, где внутренний суверенитет государства практически рухнул к 1993 году.
“Нападения, похищения, изнасилования и убийства совпали со все более агрессивными привычками вождения и небезопасными улицами. Полиция постепенно утратила контроль над ситуацией, а некоторые ее сотрудники оказались замешаны в скандалах и стали опытными преступниками…
Люди постепенно привыкли жить вне закона. Кражи, незаконные захваты и рейдерство заводов стали повседневными явлениями”.— ФЕРНАНДО ДЕ СОТО
Перу в руинах #
В некотором смысле, в 1993 году Перу уже не было современным национальным государством. У нее все еще были флаг и армия, но большинство ее институтов лежали в руинах. Даже тюрьмы были захвачены заключенными. Этот распад можно объяснить целым рядом причин, но большинство экспертов, пытающихся объяснить его, упускают истинную суть. Перу стало первой жертвой технологических изменений, которые делают закрытые экономики нефункциональными и повсеместно подрывают центральную власть. Эти мегаполитические стрессы усугубляются тем, что институты принятия решений, такие как перуанский конгресс, попадают в ловушку порочных стимулов, заставляющих их накапливать те самые проблемы, которые им в первую очередь необходимо было решать.
Представительная демократия в Перу была подобна паре брошенных костей. Как механизм принятия решений для возвеличивания государства он был непревзойденным. Но когда новые обстоятельства потребовали передачи власти, эффективность присущих демократии предубеждений, которые делали ее столь полезной в старых мегаполитических условиях, стала падать. Сами законы, принятые конгрессом, быстро разрушали любую основу ценности или уважения к закону. Как сказал де Сото в книге Другой путь, “мелкие группы интересов борются между собой, вызывают банкротства, вовлекают государственных чиновников. Правительства раздают льготы. Закон используется для того, чтобы давать и отнимать гораздо больше, чем позволяет мораль”. Конгресс, подобный перуанскому, полностью подчиняющийся группам особых интересов, обладает моральным авторитетом банды скупщиков краденого. Он сделал свободный рынок незаконным, и, следовательно, сделал закон нелепым. Как пишет де Сото о периоде до Фухимори: “Полная диверсия целей и средств перевернула жизнь перуанского общества с ног на голову до такой степени, что существуют действия, которые, хотя и являются официально преступными, больше не осуждаются коллективным сознанием”. В качестве примера можно привести контрабанду. Все, от аристократической дамы до самого скромного человека, приобретают контрабандные товары. Ни у кого это не вызывает угрызений совести; напротив, это рассматривается как своего рода вызов индивидуальной изобретательности или как месть государству.
Это проникновение насилия и преступности в повседневную жизнь сопровождается ростом бедности и лишений. В целом, реальный средний доход перуанцев неуклонно снижался в течение последних десяти лет и на тот момент находился на уровне 70-х годов. Со всех сторон громоздятся горы мусора. Днем и ночью легионы нищих, мойщиков машин и мусорщиков осаждают прохожих, выпрашивая деньги. Психически больные копошатся голыми на улицах, воняя мочой. Дети, матери-одиночки и калеки просят милостыню на каждом углу.
Традиционный центризм нашего общества оказался явно неспособным удовлетворить разнообразные потребности страны с переходной экономикой. Де Сото назвал “невидимой революцией” отказ от гротескной легальной экономики в пользу черного рынка, который имел место до того, как Фухимори закрыл конгресс на замок. Мы позитивно оцениваем преимущества свободного рынка, но гораздо менее позитивно оцениваем перспективы общества, в котором закон так же деградирует, как и деньги. Мир, который де Сото описал в Перу до 1993 года, был миром “Заводного апельсина”, где чрезмерно централизованные и неблагополучные государственные институты буквально уничтожали гражданское общество.
Это то, что Фухимори намеревался изменить. Он снизил инфляцию, выключив печатные станки. Ему также удалось уволить пятьдесят тысяч государственных служащих и сократить некоторые субсидии. Он начал работу по балансированию бюджета. Его программа реформ включала в себя комплексные планы по созданию свободных рынков и приватизации промышленности. Но, как и в бывшем Советском Союзе, большинство важных элементов реформы Фухимори еще не были приняты в 1993 году, включая первый раунд широкомасштабной приватизации государственных банков, горнодобывающих компаний и коммунальных предприятий. Вместо того, чтобы принять эти необходимые предложения, конгресс Перу, как и российский конгресс, бросивший вызов реформам Ельцина в Москве, попытался повернуть всё вспять. Их план был таков: восстановить субсидии из пустой казны, увеличить фонд заработной платы и защитить любые корыстные интересы бюрократов – именно то, что можно ожидать от правительства, контролируемого своими служащими.
Фухимори утверждал, что бездействующий конгресс Перу коррумпирован, с чем согласились почти все. Он также утверждал, что бездействие и коррупция в Конгрессе сделали невозможным реформирование разрушающейся экономики Перу или борьбу с насильственным нападением наркотеррористов и нигилистических партизан Sendero Luminoso (“Сияющий путь”).
70-процентное решение #
Поэтому Фухимори закрыл Конгресс – поступок, который мог свидетельствовать о том, что он был таким же авторитарным, как и многие предыдущие латиноамериканские лидеры. Но мы считали и говорили об этом в то время, что Фухимори правильно определил фундаментальное препятствие на пути реформ. Экстравагантные официальные элегии в адрес перуанского конгресса, написанные американскими редакторами и чиновниками Госдепартамента, не были разделены народом Перу. В то время как североамериканцы вели себя так, словно перуанский конгресс был воплощением свободы и цивилизации, перуанский народ ликовал. Популярность президента Фухимори поднялась выше 70 процентов, когда он отправил конгресс домой. И впоследствии он был переизбран на второй срок с большим перевесом. Большинство граждан, очевидно, рассматривают свой законодательный орган скорее как препятствие на пути к их благополучию, чем как выражение их прав.
В 1994 году реальный экономический рост в Перу достиг 12,9%, что является самым высоким показателем на планете.
Дефляция политических обещаний #
Мы рассматривали беспорядки в Перу не столько как возврат к диктатурам прошлого, сколько как раннюю стадию более широкого кризиса переходного периода. Во многих странах можно ожидать кризисов неправильного управления, поскольку политические обещания сдуваются, а у правительств заканчиваются кредиты.
В конечном итоге должны появиться новые институциональные формы, способные сохранить свободу в новых технологических условиях и в то же время дать выражение и жизнь общим интересам, которые разделяют все граждане.
Немногие начали задумываться о несовместимости некоторых институтов индустриального правительства и мегаполитики постиндустриального общества.
Независимо от того, признаются ли эти противоречия открыто или нет, их последствия будут становиться все более очевидными по мере того, как по всему миру будут множиться примеры политических неудач. Институты власти, возникшие в современный период, отражают мегаполитические условия одного или нескольких столетий прошлого. Информационная эпоха потребует новых механизмов представительства, чтобы избежать хронической неэффективности и даже социального коллапса.
Когда в 1989 году пала Берлинская стена, это стало не только сигналом окончания холодной войны, но и внешним признаком тихого землетрясения в основе властей во всём мире. Это был конец длительного периода роста возврата к насилию. Падение коммунизма, которое мы предсказывали в 1987 году в Крови на улицах и еще раньше в нашем ежемесячном бюллетене Стратегические инвестиции, было не просто отречением от идеологии. Это был внешний признак самого важного события в истории насилия за последние пять веков. Если наш анализ верен, то организация общества должна измениться, чтобы отразить растущую экономию от масштаба в применении насилия. Границы, в которых должно находиться будущее, уже перерисованы.